такого рода собственности, свободы и порядка со времен
древних греков и вплоть до наших дней остается одной и той же: это право (law)
в смысле совокупности абстрактных правил, позволяющих всякому индивиду в любое
время удостовериться, кто правомочен распоряжаться той или иной конкретной
вещью.
По отношению к некоторым вещам понятие "индивидуальной собственности", должно
быть, появилось очень рано, и первые ремесленные орудия служат, пожалуй,
подходящим примером. Однако принадлежность уникального и крайне полезного
орудия или оружия своему создателю могла оказаться настолько крепкой, а
передача его настолько затруднительной психологически, что оно должно было
сопровождать своего создателя даже в могилу -- как это обнаруживается в
"толосах", или купольных гробницах микенского периода. Здесь происходит
отождествление изобретателя с "законным владельцем", а вслед за этим
появляются и многочисленные вариации этой основной идеи, иногда -- в
обрамлении легенды, как в более позднем повествовании о короле Артуре и его
мече Экскалибуре: передача меча происходит в соответствии с "высшим" законом
магии или "небесных сил", а не по человеческим законам.
Расширение и уточнение понятия собственности, судя по приведенным примерам,
было вынужденно постепенным процессом, и даже сегодня его вряд ли можно
считать завершенным. Это понятие еще не могло иметь большого значения для
кочующих племен охотников и собирателей: любой из них, обнаружив источник
пропитания или место укрытия, был обязан поделиться своим открытием с
соплеменниками. По-видимому, первыми индивидуально созданными орудиями
длительного пользования стали владеть именно их создатели, потому что никто,
кроме них, не умел пользоваться этими орудиями. И здесь снова уместно
вспомнить легенду о короле Артуре и Экскалибуре, поскольку, хотя Артур и не
выковал Экскалибур, он был единственным человеком, который мог им орудовать.
Вместе с тем индивидуальная собственность на недолговечные предметы смогла
появиться лишь позднее, по мере ослабления групповой солидарности и
установления ответственности индивидов за группы более ограниченной
численности, например, семью. Вероятно, необходимость сохранять
неприкосновенность плодородных участков земли постепенно привела к переходу от
групповой к индивидуальной собственности на землю.
Однако в предположениях относительно точной последовательности этих событий
немного проку, поскольку, по-видимому, существовали большие различия в ходе
развития между кочевыми народами, занимавшимися скотоводством, и оседлыми,
жившими земледелием. Решающим моментом можно считать то, что развитие
индивидуализированной собственности является необходимым предварительным
условием развития торговли и, следовательно, формирования более крупных,
основанных на взаимном сотрудничестве структур, а также появления сигналов,
которые мы называем ценами. Вопрос, признавалось ли за отдельными лицами,
большими семьями или добровольно созданными группами право на владение
конкретными объектами, не так важен, как то, что во всех этих случаях
разрешалось выбирать кого-нибудь, кто определял, как использовать
собственность. Получить развитие должны были также такие установления
(особенно это касается земли), как "вертикальное" разделение прав
собственности между владельцами высшего и низшего уровня, или полновластными
собственниками и арендаторами (без чего не обходится и современное
землевладение, но чему сегодня можно найти более широкое применение, чем это
допускалось в тех или иных достаточно примитивных представлениях о
собственности).
Не следует также думать, что племена -- это тот корень, от которого пошло все
развитие культуры; они, скорее, явились ее первым продуктом. Эти "древнейшие"
сплоченные группы имели общее происхождение и обладали общностью опыта с
другими группами и индивидами, с которыми они не обязательно были знакомы (что
мы обсудим в следующей главе). Отсюда ясно, что мы не можем сказать, когда
племена выступили в качестве хранителей общих традиций и когда началась
культурная эволюция. И все же, так или иначе, пусть медленное, пусть с частыми
откатами вспять, упорядоченное сотрудничество расширялось, и разделяемые всеми
конкретные цели вытеснялись всеобщими, независимыми от чьих бы то ни было
целей, абстрактными правилами поведения.
Классическое наследие европейской цивилизации
Представляется также, что именно греки, особенно философы-стоики с их
космополитическим мировоззрением, первыми сформировали моральную традицию,
которую позже римляне распространили на всю свою империю. Мы уже знаем, что
эта традиция вызывает сильное сопротивление, и постоянно будем сталкиваться с
этим вновь и вновь. В самой Греции в основном, конечно, народ,
сопротивлявшийся революции в торговле особенно яростно, -- а именно спартанцы
-- не признавал индивидуальной собственности, разрешая и даже поощряя
воровство. Он остается прототипом дикого народа, отвергающего цивилизацию,
вплоть до нашего времени. (Сравните характерные для XVIII века представления о
нем у доктора Сэмюэля Джонсона в книге Босуэлла "Жизнь..." или у Фридриха
Шиллера в эссе "Законодательство Ликурга и Солона" ("Uber die gecety gebung
des Lykurgos und Solon"). И все же мы обнаруживаем ностальгическую тоску по
обычаям спартанцев уже у Платона и Аристотеля. Эта тоска жива и поныне. Суть
ее -- в страстном стремлении к микропорядку, в котором все зависело бы от
всеведущей власти.
Правда, в течение какого-то времени занимавшиеся торговлей крупные общины,
разросшиеся в Средиземноморье, были плохо защищены от мародерства гораздо
более воинственных римлян, сумевших, по сообщению Цицерона, завоевать
господство в регионе и подчинивших самые развитые торговые центры Коринф и
Карфаген, -- которые пожертвовали своей боевой доблестью в пользу mercandi et
navigandi cupiditas ("страсти к торговле и мореплаванию") (De re publica, 2,
7--10). В последние годы существования республики и в первые столетия империи
Рим, управляемый сенаторами, интересы которых были зачастую тесно связаны с
коммерческой деятельностью, явил миру прообраз частного права, основанного на
понятии индивидуализированной собственности в ее наиболее абсолютной форме.
Упадок и окончательное крушение первого в истории расширенного порядка
произошли только тогда, когда центральная власть в Риме стала настойчиво
вытеснять свободную инициативу. Такая последовательность событий повторялась
затем скова и снова: цивилизация может распространяться, но, вероятно, не
может сильно продвигаться вперед при правлении, отбирающем у граждан и берущем
на себя руководство повседневными делами. Пожалуй, еще ни одна развитая
цивилизация не добивалась успехов без правительства, видящего главную свою
цель в попечениях о частной собственности, тогда как "сильное" правительство
вновь и вновь тормозило рост и процветание того, чему так помогали эти
попечения. Правительства, способные защитить индивидов от насилия своих же
сограждан, делают возможным развитие все более сложного порядка, основанного
на спонтанном и добровольном сотрудничестве. Однако рано или поздно появляется
тенденция злоупотреблять этой властью, подавляя свободу, которую прежде
охраняли, навязывая свою якобы большую мудрость и не позволяя "общественным
институтам развиваться хаотично" (если воспользоваться характерным выражением,
встреченным мною в статье "Социальная инженерия" в словаре Fontana/Harper
Dictionary of Modern Thought, 1977).
Если упадок Рима не смог навечно остановить процессы эволюции в самой Европе,
то сходным начинаниям в Азии (а позже и независимо от Азии -- в Центральной
Америке) был положен конец могущественными правительствами, которые (обладая
властью, сходной по существу, но превосходящей по мощи средневековые
феодальные системы в Европе) также успешно подавляли частную инициативу. В
императорском Китае, самой примечательной из этих стран, огромное продвижение
вперед к цивилизации и сложной промышленной технологии происходило в
периодически повторявшиеся "эпохи смут", когда правительственный контроль
временно ослаблялся. Однако мятежи усмирялись, и уклонения от правильного пути
регулярно выправлялись мощью государства, готового любой ценой сохранять в
неприкосновенности традиционные порядки (J. Needham, 1954).
Данную ситуацию хорошо иллюстрирует также Египет, и мы располагаем вполне
добротной информацией о роли частной собственности в период возникновения этой
великой цивилизации. В своем исследовании институтов и частного права Египта
Жак Пиренн говорит о собственности, которая в конце правления третьей династии
"была индивидуальной и неприкосновенной и полностью зависела от владельца"
(Pirenne, 1934: II, 338--339), что, по существу, указывает на
индивидуалистический характер правовой системы, начавшей разрушаться уже во
времена пятой династии. Это привело к государственному социализму периода
восемнадцатой династии, описанному в работе другого французского
исследователя, изданной в том же году (Dairaines, 1934). Государственный
социализм господствовал в течение последующих двух тысяч лет, и
преимущественно им объясняется застойный характер египетской цивилизации этого
периода.

Точно так же по поводу возрождения европейской цивилизации в период позднего
средневековья можно сказать, что распространение капитализма -- и европейской
цивилизации -- своим происхождением и raison d'etre [смысл существования (фр.)
-- прим. ред.] обязано политической анархии (Baechler, 1975: 1977). К
современному индустриализму пришли отнюдь не там, где правительства были
сильнее, а в городах итальянского Возрождения, Южной Германии, Нидерландов и,
наконец, в Англии с ее мягкой системой правления, т. е. там, где правили
горожане, а не воины. Плотная сеть обмена услугами, придающая очертания
расширенному порядку, основательно разрасталась при защите
индивидуализированной собственности, а не при государственном управлении ее
использованием.
Отсюда следует, что не существует большего заблуждения, чем общепринятая
формула историков, которые представляют появление сильного государства как
кульминацию культурной эволюции: оно столь же часто служило признаком ее
конца. В данном случае на исследователей древней истории оказали непомерное
воздействие и ввели в глубокое заблуждение памятники и документы, оставленные
носителями политической власти, в то время как истинные строители расширенного
порядка, по существу, создававшие богатство, без которого не было бы этих
памятников, оставили не столь зримые и претенциозные свидетельства своих
достижений.
"Где нет собственности, там нет и справедливости"
Проницательные очевидцы возникновения расширенного порядка нисколько не
сомневались в том, что его истоком служит безопасность, гарантируемая
правительствами, принудительная власть которых исчерпывается одной задачей --
защитой абстрактных правил, определяющих, кому что должно принадлежать.
"Собственнический индивидуализм" Джона Локка, например, был не только
политической теорией, но и результатом анализа тех условий, которым Англия и
Голландия обязаны своим процветанием. Локк исходил из глубокого понимания
того, что справедливость (которую политическая власть будет охранять, если
желает обеспечить основу процветания -- мирное сотрудничество индивидов) не
может существовать без признания частной собственности: "Положение "Где нет
собственности, там нет и справедливости" столь же достоверно, как и любое
доказательство у Евклида; ибо, если идея собственности есть право на
какую-нибудь вещь, а идея, которой дано название "несправедливость", есть
посягательство на это право или нарушение его, то ясно, что, коль скоро эти
идеи установлены таким образом и связаны с указанными названиями, я могу
познать истинность этого положения так же достоверно, как и того, что три угла
треугольника равны двум прямым." (John Locke, 1690/1924: IV, III, 18 ). Вскоре после этого Монтескье высказал суждение, что именно
торговля способствовала распространению цивилизации и смягчению нравов среди
варваров Северной Европы.
Давиду Юму и другим шотландским моралистам и теоретикам XVIII века было
очевидно, что утверждение индивидуализированной собственности знаменует начало
цивилизации; правила, регулирующие отношения собственности, как
предполагалось, имеют столь решающее значение для всей системы моральных норм,
что Юм посвятил им большую часть своего "Трактата о человеческой природе".
Позже в своей "Истории Англии" (Vol. V) он объяснял величие этой страны именно
ограничениями на вмешательство в дела собственности, налагаемыми на
правительственную власть. И в самом "Трактате" (III, ii) он четко показал, что
если бы человечество исполняло закон, который вместо установления всеобщих
правил, регулирующих имущественные права и обмен собственностью, предназначал
бы "наибольшую собственность наибольшей добродетели", то "неопределенность
[морального] достоинства, как вследствие естественной неясности, так и в силу
самомнения каждого индивида была бы столь велика, что из такого достоинства
нельзя было бы вывести ни одного определенного правила поведения, и это
непосредственно повело бы к развалу общества". [Ф. Хайек цитирует
"Исследование о принципах морали" Д. Юма, представляющее собой сжатое
изложение третьей книги "Трактата о человеческой природе". -- Прим. науч.
ред.] Позже в "Исследовании о принципах морали" он заметил: "Фанатики могут
допускать, что владычество основано на божьей милости и что только святые
владеют земным царством; но гражданские власти совершенно справедливо ставят
этих утонченных теоретиков на одну доску с обычными разбойниками и учат их
посредством строжайших наказаний, что правило, которое с умозрительной точки
зрения может казаться в высшей степени выгодным для общества, на практике
может, однако, оказаться совершенно пагубным и губительным" (1777/1886: IV,
187 ).
Юм отчетливо видел, насколько эти идеи связаны со свободой и насколько
максимум свободы для всех требует равных ограничений свободы каждого
посредством того, что он называл тремя "основными естественными законами": "о
стабильности собственности, о передаче последней посредством согласия и об
исполнении обещаний" (1739/1886: II, 288, 293 ). Хотя
его взгляды, несомненно, были навеяны отчасти работами таких теоретиков
обычного права, как сэр Меттью Хейл (1609--1676), Юм, пожалуй, первым ясно
понял: всеобщая свобода становится возможной при условии, что врожденное
нравственное чувство "сдерживается и ограничивается последующим суждением",
когда "справедливость, или уважение к собственности других лиц, верность, или
соблюдение обещаний, становятся обязательными и приобретают власть над людьми"
(1741, 1742/1886: III, 455 ). Юм не совершил ошибки,
позднее столь распространенной, и не смешал два различных значения понятия
свободы: первое, курьезное, которое предполагает, что живущий в одиночестве
индивид в состоянии быть свободным, и второе, которое подразумевает, что
свободными могут быть живущие вместе люди, сотрудничающие друг с другом. С
точки зрения более развитых форм подобного сотрудничества, только абстрактные
правила собственности, т. е. правила, имеющие силу закона, -- гарантируют
свободу.
Адам Фергюсон подытожил это учение, определив дикаря как человека, еще не
ведающего собственности (1767/73: 136), а Адам Смит отметил, что "никому не
приходилось видеть, чтобы какое-либо животное жестами или криками показывало
другому: это -- мое, то -- твое" (1776/1976 :26 ). Так они
выразили мнение, которое, несмотря на повторяющиеся бунты голодных или
предающихся грабежам толп, практически на протяжении двух тысячелетий являлось
мнением просвещенных людей. По словам Фергюсона, "должно быть совершенно
очевидно, что собственность -- это условие прогресса" (ibid). Эти вопросы, как
мы уже заметили, затем рассматривались также в языкознании и юриспруденции;
они были глубоко осмыслены в классическом либерализме XIX века; и,
по-видимому, под влиянием Эдмунда Берка, но, возможно, в еще большей степени
-- под влиянием немецких лингвистов и правоведов, таких как Ф. К. фон Савиньи,
к этим темам еще раз обратился Г. С. Мэн. Утверждение Савиньи (протестовавшего
против кодификации гражданского права) заслуживает того, чтобы быть
приведенным полностью:
"Достичь того, чтобы, вступая в сношения, свободные агенты продолжали жить в
согласии, взаимно поддерживали друг друга и не вмешивались в чужие дела,
можно, только признав невидимые границы, внутри которых обеспечивается
определенное свободное пространство для жизни и деятельности каждого индивида.
Правила, которыми определяются эти границы, и через них -- пределы свободы
каждого, образуют систему права" (Savigny, 1840: I, 331--2).
Разнообразные формы и объекты собственности и их совершенствование
Институт собственности в том виде, в каком он существует в настоящее время,
едва ли совершенен; вместе с тем пока мы едва ли можем сказать, в чем же могло
бы заключаться его усовершенствование. Эволюция культуры и морали
действительно требует дальнейших шагов, чтобы институт индивидуализированной
собственности стал действительно полезным настолько, насколько это возможно.
Например, для предотвращения нарушения прав собственности мы нуждаемся в
повсеместном распространении конкуренции. Это в свою очередь требует
дальнейшего сдерживания естественных чувств, характерных для микропорядка, или
малых групп, о чем у нас уже шла речь (см. гл. 1 и Schoeck, 1966/1969),
поскольку эти инстинктивные чувства часто подвергаются испытанию не только со
стороны института индивидуализированной собственности, но -- подчас даже в
большей степени -- со стороны конкуренции, что заставляет людей с удвоенной
силой тосковать по "солидарности", исключающей конкуренцию.
Раз институт собственности изначально представляет собой продукт обычая (а
судебная практика и законодательство на протяжении тысячелетий лишь развивали
его), нет и оснований считать окончательными те конкретные формы, которые он
принял в современном мире. В последнее время традиционное понятие прав
собственности осмысляется как изменчивые и весьма сложные пучки правомочий,
наиболее эффективные комбинации которых для всех сфер еще не найдены. Новейшие
исследования по этим вопросам, начавшиеся в основном с вдохновляющей, но, к
сожалению, незаконченной работы покойного сэра Арнольда Планта, были
продолжены в нескольких коротких (однако сыгравших огромную роль) статьях его
бывшего ученика Рональда Коуза (1937 и 1960), которые дали толчок развитию
мощной "школы прав собственности" (Alchian, Becker, Cheung, Demsetz,
Pejovich). Результаты этих исследований, подытожить которые здесь мы не
беремся, открыли новые возможности для будущих усовершенствований правового
обрамления рыночного порядка.
Просто для иллюстрации того, насколько глубоким остается наше неведение
относительно оптимальных форм разграничения различных прав, -- несмотря на
нашу убежденность в безусловной необходимости самого института
индивидуализированной собственности -- позволим себе сделать несколько
замечаний по поводу одной конкретной формы собственности.
Медленный отбор методом проб и ошибок системы правил, определяющих границы
индивидуального контроля над различными ресурсами, создал любопытную ситуацию.
Те самые интеллектуалы, что в принципе склонны ставить под вопрос такие формы
собственности на физические объекты, которые выступают непременным условием
эффективного использования материальных средств производства, превратились в
наиболее энергичных сторонников незыблемых прав на бестелесное имущество --
прав, выработанных лишь относительно недавно и относящихся, например, к
произведениям литературы и техническим изобретениям (авторское и патентное
право).
Разница между этими и другими видами прав собственности состоит в следующем:
владение материальными благами ведет к тому, что ограниченные ресурсы начинают
использоваться для достижения наиболее важных целей, в случае же
нематериальных благ (литературных произведений, технических изобретений), хотя
возможности создавать их тоже ограничены, но коль скоро они обрели
существование, их можно репродуцировать в каком угодно количестве.
Ограничивать репродуцирование может только закон, который стремится обеспечить
стимулы к генерированию такого рода идей. Тем не менее, вовсе не очевидно, что
такая искусственно вызванная редкость представляет собой самый эффективный
способ стимулирования творческого процесса. Я сомневаюсь, существует ли хоть
одно великое литературное произведение, которое не появилось бы на свет, если
бы его создатель не был в состоянии приобрести исключительные авторские права
на него. Мне представляется, что аргументы в пользу авторского права почти
целиком исчерпываются соображением, что такие в высшей степени полезные труды,
как энциклопедии, словари, учебники и другие работы подобного рода, не могли
бы быть созданы, если бы после написания их разрешалось свободно
воспроизводить.
Точно так же неоднократно повторявшиеся обращения к проблеме патентного права
не подтвердили, что возможность получения патентов на изобретения
действительно усиливает поток нового технического знания, а не ведет к
расточительной концентрации исследований в областях, где решения проблем можно
ожидать в ближайшем будущем и где в соответствии с законом любой, кто найдет
решение на миг раньше другого, приобретает право на его исключительное
использование в течение длительного периода (Machiup, 1962).
Организации как составные части спонтанных порядков
Рассмотрев претензии разума и опасности "рационального" вмешательства в
действие спонтанного порядка, я, тем не менее, должен добавить несколько слов
предостережения. Мне необходимо было ради достижения своей основной цели
подчеркнуть значение спонтанной эволюции правил поведения, способствующих
формированию самоорганизующихся структур. Этот упор на спонтанном характере
расширенного, или макропорядка может ввести в заблуждение, если создаст у
читателя впечатление, будто в макропорядке сознательно создаваемые и
управляемые организации совершенно не важны.
Элементами спонтанного макропорядка являются отдельные хозяйства как
индивидов, так и сознательно управляемых организаций. Действительно, развитие
частного права заключалось в значительной мере в предоставлении возможностей
для создания добровольных ассоциаций, не обладающих какой-либо принудительной
властью. Однако по мере общего расширения спонтанного порядка растут и
масштабы составляющих его единиц. В состав его будет входить все больше и
больше хозяйств, принадлежащих не индивидам, но таким организациям, как фирмы
и ассоциации, а также административным органам. Некоторые из правил поведения,
обеспечивающих возможность формирования расширенных спонтанных порядков,
одновременно облегчают появление сознательно управляемых организаций,
приспособленных для функционирования внутри более обширных систем. Однако
многие из этих более крупных сознательно управляемых организаций разного типа
фактически находят свое место только в рамках еще более всеохватывающего
спонтанного порядка, но не могли бы действовать в рамках некоего общего
порядка, который бы сам был сознательно организован.
Еще одна связанная с этим проблема также может быть источником недоразумений.
Выше мы упомянули о растущей дифференциации различных видов прав собственности
в вертикальном и горизонтальном измерениях. Если в том или ином месте книги мы
иногда говорим о правилах индивидуализированной собственности, как будто ее
содержание едино и неизменно, к этому следует относиться как к упрощению,
которое, если не принимать во внимание сделанных оговорок, способно вводить в
заблуждение. В действительности, когда дело идет об усовершенствовании
государственного обрамления спонтанного порядка, мы вправе ожидать в этой
области громадного продвижения вперед. Но сейчас у нас нет возможности
подробнее остановиться на этом вопросе.



Глава третья. Эволюция рынка: торговля и цивилизация





Чего стоит что бы то ни было,
кроме того количества денег,
какое оно приносит?
Самюэль Батлер
Везде, где есть торговля,
там и нравы кротки.
Монтескье

Распространение порядка на неизвестное
Мы рассмотрели некоторые обстоятельства появления расширенного порядка и то,
как этот порядок не только порождает индивидуализированную собственность,
свободу и справедливость, но и требует их. Теперь мы можем проследить более
глубокие взаимосвязи, остановившись подробнее на нескольких других вопросах,
которые уже затрагивались, в частности -- о развитии торговли и связанной с
ней специализации. Несмотря на то, что торговля и специализация внесли также
огромный вклад в рост расширенного порядка, их развитие не находило
достаточного понимания даже у величайших ученых и философов: так было и при
зарождении торговли, и на протяжении нескольких последующих веков. Вне всякого
сомнения, никто даже и не пытался осмыслить эти явления.
Описываемые нами события, обстоятельства и процессы теряются во мгле веков, и
невозможно с точностью распознать их детали. Специализация и обмен в
определенной степени могли получить развитие уже в древних небольших общинах,
управление которыми зависело исключительно от согласия их членов. В каких-то
ничтожных размерах торговля могла иметь место и в те времена, когда
первобытный человек, следуя за миграцией животных, встречал других людей или
другие группы людей. И хотя археологические находки убедительно
свидетельствуют о зарождении торговли в самой глубокой древности, они не
только редки, но и могут вводить в заблуждение. Предметы первой необходимости,
на обеспечение которыми была направлена торговля, потреблялись по большей
части не оставляя следа; в то же время диковинные вещи, привозимые для того,
чтобы соблазнить владельцев предметов первой необходимости и заставить их
расстаться с ними, берегли и, таким образом, они сохранялись дольше.
Украшения, оружие и орудия труда -- наши главные вещественные доказательства,
поскольку из отсутствия в данной местности основных природных ресурсов,
используемых при изготовлении этих предметов, мы можем заключить, что их
приобретали посредством торговли. Но вряд ли археологи сумеют обнаружить соль,
привозившуюся из дальних мест. Вместе с тем предметы, которые производители
соли получали от ее продажи в виде платы, иногда сохраняются. Однако
потребность не в предметах роскоши, а в предметах первой необходимости
превратила торговлю в незаменимый институт, и древние общины чем дальше, тем
больше оказывались обязанными ему самим своим выживанием.
Как бы то ни было; торговля, безусловно, зародилась в глубокой древности,
причем торговля дальняя, торговля предметами, происхождение которых вряд ли
было известно и самим торговцам; и она гораздо древнее любого другого вида
прослеживаемых ныне контактов между группами, обитавшими далеко друг от друга.
Современная археология подтверждает, что торговля древнее земледелия или
любого другого вида регулярного производства (Leakey, 1981: 212). В Европе
обнаружены свидетельства торговли на очень значительные расстояния даже в
эпоху палеолита, т. е., по меньшей мере, 30 тысяч лет назад (Herskovks, 1948,
1960). Восемь тысяч лет назад, еще до появления торговли изделиями из металла
и керамики, Катал-Хююк в Анатолии и Иерихон в Палестине превратились в центры
торговых путей между Черным и Красным морями. Оба могут служить примерами
"драматического роста населения" в древности -- примерами, которые часто
характеризуются как культурные революции. Позже, "к концу седьмого тысячелетия
до нашей эры, возникла сеть морских и сухопутных путей для перевозки обсидиана
(вулканического стекла) с острова Мелос на материк" -- в Малую Азию и Грецию
(см. введение С. Грина к книге Childe, 1936/1981; и Renfrew, .1973: 29; Ср.
также Renfrew, 1972: 297--307). Существуют "свидетельства о разветвленных
торговых сообщениях, связывавших Белуджистан (в Западном Пакистане) с районами
западной Азии даже до 3200 г. до н. э." (Childe, 1936/1981: 19). Нам также
известно, что экономика додинастического Египта имела прочную основу в
торговле (Pirenne, 1934).
О важном значении, которое приобрела регулярная торговля во времена Гомера,
повествует рассказ в "Одиссее" (I, 180--184) о том, как Афина является
Телемаху под видом хозяина корабля, везущего груз железа для обмена на медь.
Археологические находки свидетельствуют, что широчайшее распространение
торговли, позднее сделавшее возможным быстрый рост античной цивилизации,
произошло в период, о котором не имеется почти никаких исторических
документов, т. е. в течение двух столетий примерно с 750 по 550 год до н. э.
По всей видимости; распространение торговли привело примерно в то же время и к
стремительному росту населения в греческих и финикийских ее центрах.
Соперничество между ними при создании колоний было настолько сильным, что к
началу эпохи античности жизнь в этих великих центрах культуры стала полностью
зависеть от регулярных рыночных процессов.
Существование в эти древнейшие времена торговли не подвергается сомнению так
же, как и ее роль в распространении нового порядка. Тем не менее, установление
такого рыночного процесса едва ли могло быть легким, оно должно было
сопровождаться существенными нарушениями жизненного уклада древних племен.
Даже там, где в определенной мере признавалась индивидуализированная
собственность, требовалось введение новых, до той поры неслыханных, обычаев
(practices), прежде чем общины стали склонны разрешать своим членам увозить на
потребу чужестранцам (и в целях, только отчасти понятных даже самим торговцам,
не говоря уже о местном населении) нужные предметы, имевшиеся у общины,
которые в противном случае остались бы на месте и были бы доступны для общего
пользования. Например, мореплаватели растущих греческих городов, доставляя
кувшины с маслом или вином на побережье Черного моря, в Египет или на Сицилию
в обмен на зерно, подвозили по пути людям, о которых соседние с ними народы
практически ничего не знали, товары, очень нужные и самим этим народам.
Допуская это, члены малой группы должны были терять прежние жизненные
ориентиры и оказываться на пути к новому миропониманию -- миропониманию, в
котором значение малой группы как таковой резко снижалось. Как объясняет
Пигготт в книге "Древняя Европа", "старатели и рудокопы, торговцы и
посредники, организация морских перевозок и караванов, концессий и соглашений,
представление о чуждых народах и обычаях далеких стран -- все это раздвигало
границы социального восприятия, что было необходимо для следующего шага в
развитии технологии при вступлении... в бронзовый век" (Piggott, 1965: 72).
Тот же автор пишет о середине бронзового века (второе тысячелетие до н. э.):
"в это время, благодаря созданию сети морских, речных и сухопутных путей,
производство и обработка бронзы в большой мере обретает международный
характер, и мы обнаруживаем, что техника и стиль изготовления изделий из
бронзы широко распространяются из одного конца Европы в другой" (ibid., 118).
Какие же обычаи облегчали новые прорывы и не только связывали элементы нового
мировосприятия, но и способствовали даже своего рода "интернационализации"
(слово, разумеется, носит анахроничный характер) стиля, технологии и
психологических установок? Такие, которые, по меньшей мере, должны были
включать гостеприимство, обеспечение защиты и безопасного прохода (см.
следующий подраздел). Весьма неопределенно разграниченные территории
проживания первобытных племен даже в очень древний период предположительно
соединялись основанными на этих обычаях торговыми связями между отдельными
людьми. Такие личные контакты в дальнейшем обеспечили последовательное
соединение звеньев в цепочки, по которым, так сказать, шаг за шагом, малыми
порциями, жизненно важные предметы передавались на огромные расстояния. Так
стало возможным появление оседлых занятий и, следовательно, специализации во
многих новых местностях. А это, в конечном счете, привело к соответственному
увеличению плотности населения. Началась цепная реакция: возросшая плотность
населения, ведущая к появлению благоприятных возможностей для специализации и
разделения труда, вызывала дополнительный рост населения и уровня душевого
дохода, что создавало предпосылки для дальнейшего увеличения численности
населения, и так далее.
Торговля сделала возможной высокую плотность заселения земли
Эту "цепную реакцию", вызванную ростом новых поселений и развитием торговли,
стоит рассмотреть подробнее. В то время как некоторые животные
приспосабливаются к конкретным и довольно ограниченным экологическим "нишам",
вне которых они вряд ли могут существовать, люди и кое-какие другие животные,
скажем, крысы, смогли приспособиться к жизни практически на всей поверхности
земли. Произошло это отнюдь не благодаря приспособлению индивидов. Лишь в
немногих относительно малых по территории местностях небольшие отряды
охотников и собирателей были в состоянии обеспечить себя всем, что необходимо
для оседлого существования групп, пользующихся самыми примитивными орудиями
труда. И еще менее они были способны обеспечить себя всем, что необходимо для
возделывания земли. Многие представители рода человеческого, не имея поддержки
своих сородичей, обитающих где-нибудь в иных местностях, сочли бы, что в тех
местах, где они намеревались поселиться, либо вообще невозможно жить, либо их
можно заселить лишь с незначительной плотностью.
По всей вероятности, в каждом отдельном регионе немногие из существовавших
экологических ниш, дающих возможность относительного самообеспечения,
заселялись для постоянного обитания в первую очередь и охранялись от внешнего
вторжения. Но все же люди, живущие в этих регионах, начинали узнавать о местах
по соседству, где могли обеспечиваться если не все, то хотя бы основная часть
их потребностей и где не хватало лишь того, что им требовалось от случая к
случаю: кремня, тетивы для лука, клея, чтобы прикрепить резцы к рукояткам,
дубильных материалов для обработки шкур и прочего в этом роде. Будучи
уверенными, что эти потребности можно удовлетворить, посещая время от времени
места своего прежнего проживания, они оставляли свои группы и поселялись на
каких-либо землях по соседству или на других необжитых и еще более отдаленных
территориях в других частях малозаселенных континентов. Важность этих
перемещений людей и необходимых товаров в древности не измеряется только их
масштабами. Пусть даже объем ввозимого составлял незначительную долю в текущем
потреблении в каждой конкретной местности, все равно, если бы древние
поселенцы не имели возможности ввозить товары, они не смогли бы прокормить
себя, не говоря уже об увеличении их численности.
Посещение мест прежнего обитания не составляло никаких трудностей до тех пор,
пока оставшиеся на родине узнавали мигрантов в лицо. Однако через несколько
поколений потомки первоначальных групп начинали казаться друг другу чужаками;
и те, кто населяли местности с лучшими исходными условиями для
самообеспечения, часто начинали различными способами защищать себя и свои
припасы. Чтобы получить разрешение вступить на территорию первоначального
обитания и приобрести те или иные специфические предметы, добываемые только
здесь, пришельцы вынуждены были подносить дары, что свидетельствовало об их
мирных намерениях и возбуждало интерес к ним со стороны местных жителей.
Наиболее действенными оказывались не те дары, с помощью которых
удовлетворялись повседневные нужды -- это нетрудно было делать и на месте, --
а новые соблазнительные и необычные украшения или лакомства. Поэтому предметы,
предлагаемые одной из сторон, совершающих сделку, так часто были, по существу,
предметами "роскоши", но отсюда вовсе не следует, что другая сторона не
предоставляла в обмен предметов необходимости.
Первоначально регулярные сношения, включающие обмен дарами, очевидно,
развились между семьями с их обязательствами гостеприимства, тысячью нитей
переплетавшимися с ритуалами экзогамии. Переход от обычая подносить подарки
членам семей и родственникам к более безличному институту посредников, или
"маклеров", которые обычно выступали поручителями за гостей и добивались для
них разрешения оставаться достаточно долго, чтобы приобрести все необходимое,
был, несомненно, очень медленным. Столь же медленным был и переход в
дальнейшем к практике обмена различными предметами в пропорциях,
определявшихся их относительной редкостью. Однако вслед за установлением
минимума, уже устраивавшего одну сторону, и максимума, при котором сделка
теряла смысл для другой, постепенно стали складываться единые цены на те или
иные предметы. С такой же неизбежностью традиционные соотношения
эквивалентности мало-помалу начинали приспосабливаться к менявшимся условиям.
В любом случае в ранней истории Древней Греции мы находим институт Xenos --
друга гостя, обеспечивающего последнему доступ на чужую территорию и его
защиту. Действительно, развитие торговли должно было быть во многом делом
личных отношений, хотя военная аристократия и пыталась создать о ней
представление только как о взаимном обмене дарами. При этом оказать
гостеприимство членам отдельных семей из других местностей могли позволить
себе не только те, кто уже были богаты: становясь каналами, через которые
удовлетворялись важные потребности общин, такие отношения могли и приносить
людям богатство. Xenos, друг гостя в Пилосе и Спарте, к которому Телемах
приходит, чтобы получить известия о своем "многостранствующем отце Одиссее"
(Odyssey: III), возможно, был таким торговым партнером, который благодаря
своему богатству возвысился и стал царем.
Возросшие возможности выгодной торговли с чужестранцами, безусловно, также
способствовали усилению уже произошедшего разрыва с этикой солидарности, с
общими целями и коллективизмом первоначально существовавших малых групп. Как
бы то ни было, малые общины либо освобождали некоторых индивидов от
обязательств, либо они сами вырывались из-под власти своих групп. И они
начинали не только устраивать новые общины, но и закладывали основы для
создания сети взаимосвязей с членами еще каких-то общин -- сети, которая, в
конце концов, в результате бесчисленных внутренних изменений и разветвлений
покрыла всю землю. Эти индивиды оказались способны внести вклад, пусть
неосознанно и непреднамеренно, в построение более сложного и всеохватывающего
порядка, выходящего далеко за рамки их собственного кругозора или кругозора их
современников.
Для создания подобного порядка покинувшие общину индивиды должны были иметь
возможность использовать информацию в целях, известных только им самим. Они не
смогли бы использовать ее таким образом без определенных благоприятствовавших
этому обычаев (например, обычая друга гостя), одинаково принятых и у них, и в
группах, живших от них в отдалении. Эти обычаи должны были быть общими; однако
конкретные знания и цели отдельных людей, следовавших таким обычаям, могли
различаться и могли основываться на информации, которой располагал только
данный индивид, что, соответственно, поощряло индивидуальную инициативу.
Дело в том, что группа не имела возможности попасть на чужую территорию мирным
путем; доступ туда, а, следовательно, и к знанию, которым не владели его
соплеменники, открывался только индивиду. Торговля могла основываться только
на специфических индивидуальных, а не на коллективных знаниях. Только растущее
признание индивидуализированной собственности могло сделать возможным подобное
применение личной инициативы. Морские купцы и другие торговцы
руководствовались личной выгодой; однако, вскоре, чтобы поддерживать уровень
богатства и жизненных средств возросшего населения их родных городов (это
произошло благодаря их стремлению извлекать прибыль из торговли, а не из
производства), стало необходимо постоянно